– О да, разумеется, – проговорила королева. – Вы, я вижу, одобряете трусов.

– Ага, значит, вы все-таки отдаете им должное?

– Но они же не уезжают, – вскричала королева, – они дезертируют!

– Какая разница, главное, чтоб их здесь не было.

– Какая низость, подумать только! Это ведь ваши родственники им насоветовали.

– Мои родственники посоветовали всем вашим фаворитам уехать? Никогда бы не подумал, что они настолько мудры. А кто, скажите, в моем семействе оказал мне эту услугу – я хочу его поблагодарить.

– Ваша тетушка Аделаида и братец д’Артуа.

– Мой брат д’Артуа! А не кажется ли вам, что он и сам последует собственному совету? Неужели он тоже уедет?

– А почему бы и нет? – поддела короля Мария Антуанетта.

– Да услышь вас господь! – воскликнул Людовик XVI. – Пусть господин д’Артуа уезжает, я скажу ему то же, что и другим: скатертью дорога, братец, скатертью дорога!

– Как! Собственному брату? – изумилась Мария Антуанетта.

– Хоть он и брат, но ведет себя неподобающе. Я знаю, этому мальчику не занимать остроумия и отваги, но он безмозгл: строит из себя утонченного французского принца времен Людовика Тринадцатого, а на самом деле – сплетник и наглец, который компрометирует вас, супругу Цезаря.

– Цезаря? – с едкой иронией переспросила королева.

– Или Клавдия [153] , если это вам больше по вкусу, – отозвался король. – Вы же знаете, сударыня, что Клавдий, как и Нерон, тоже был Цезарем.

Королева опустила голову. Такое историческое хладнокровие привело ее в замешательство.

– Клавдий, – тем временем продолжал король, – раз уж вы предпочитаете его Цезарю, однажды вечером, как вам известно, был вынужден закрыть версальские ворота, чтобы проучить вас за то, что вы вернулись во дворец слишком поздно. Этим уроком вы обязаны графу д’Артуа. Так что жалеть о нем я не стану. Что же до моей тетушки – вам самой все о ней известно. Еще одна особа, достойная быть родственницей Цезаря. Но о ней я молчу, поскольку она моя тетушка. Если она уедет, то и по ней я плакать не стану. Точно так же, как и по графу Прованскому. Неужто вы полагаете, что я буду по нему скучать? Он уезжает? Скатертью дорога.

– Нет, он не говорит, что собирается ехать.

– Очень жаль. Видите ли, дорогая моя, граф Прованский на мой вкус слишком уж хорошо знает латынь и вынуждает меня разговаривать по-английски, чтобы не ударить перед ним лицом в грязь. Это ведь он навязал нам на шею Бомарше, своею волей засадив его не то в Бисетр, не то в Фор-Левек, не знаю точно куда, за что господин де Бомарше достойно нам отплатил. Значит, граф Прованский остается? Тем хуже, тем хуже. Знаете, государыня, из вашего окружения я знаю лишь одного порядочного человека – господина де Шарни.

Королева залилась краской и отвернулась.

– Мы говорили о Бастилии, – помолчав немного, продолжал король. – Вы, кажется, сожалели, что она пала?

– Но вы хотя бы сядьте, ваше величество, – предложила королева. – По-моему, вы хотите еще многое мне сказать.

– Нет, благодарю вас, я предпочитаю беседовать на ходу. Я это делаю ради своего здоровья, до которого никому нет дела: ем-то я хорошо, а вот перевариваю плохо. Известно вам, что в эту минуту говорят обо мне? «Король поужинал и теперь спит». А вы сами видите, как я сплю. Я расхаживаю перед вами, пытаясь переварить свой ужин и беседуя о политике с собственной женой. Ах, сударыня, это искупление!

– Что же вы искупаете, скажите на милость?

– Я искупаю грехи века, козлом отпущения которого я являюсь; искупаю госпожу де Помпадур, госпожу Дюбарри, Олений парк; искупаю беднягу Латюда [154] , вот уже тридцать лет гниющего в тюрьмах и в страданиях обретающего бессмертие. Вот кто должен ненавидеть Бастилию! Бедный мальчик! Ах, сударыня, сколько я наделал глупостей, глядя сквозь пальцы на глупости других! Я позволял преследовать философов, экономистов, ученых, литераторов. Господи, ведь этим людям так хотелось меня любить! Если бы они меня полюбили, то сделались бы счастьем и славой моего правления. Вот господин Руссо, к примеру, столь противный де Сартину и прочим. Я видел его однажды – знаете, в тот день, когда вы пригласили его в Трианон. Он был в плохо вычищенной одежде, это правда, с длинной бородой, это тоже правда, в остальном же – весьма достойный человек. Вот если бы я в своем просторном сером кафтане и со сползшими наполовину чулками подошел к нему и сказал: «А что, господин Руссо, не пособирать ли нам мхи в лесу Виль-д’Авре?»

– И что дальше? – с видом крайнего презрения перебила королева.

– А то, что господин Руссо не написал бы «Савойского викария» и «Общественного договора».

– Да знаю я все эти ваши рассуждения, – сказала Мария Антуанетта. – Вы человек осторожный и боитесь народа, как пес хозяина.

– Нет, как хозяин пса. Должен же он знать, что пес его не укусит. Сударыня, когда я прогуливаюсь с Медором – пиренейским сторожевым псом, которого подарил мне испанский король, я горжусь его дружбой. Смейтесь, если угодно, но этот самый Медор, не дружи он со мною, растерзал бы меня своими громадными белыми зубищами, это точно. Ну, я и говорю ему: «Медор умница, Медор хороший» – и он принимается меня лизать. Клыкам я предпочитаю язык.

– Ладно, ладно, потакайте революционерам, ласкайте их, бросайте им куски пирога.

– Вот так я и буду делать, других намерений у меня нет, уж поверьте. Да, решено: соберу немного денег и попробую умилостивить этих господ, точно церберов. И тот же господин де Мирабо…

– Вот-вот, расскажите мне и об этом диком звере.

– Сейчас за пятьдесят тысяч ливров в месяц он превратится в Медора, но если мы будем чего-то ждать, это, возможно, уже будет стоить полмиллиона.

С жалостью в голосе королева засмеялась.

– Потакать таким людям! – воскликнула она.

– Господин Байи, – продолжал король, – сделавшись министром искусств – я для забавы собираюсь образовать и такое министерство, – господин Байи будет еще одним Медором. Простите, сударыня, что я придерживаюсь не вашего мнения, а мнения моего предка Генриха Четвертого. Политик он был каких поискать, и я хорошо помню его слова.

– И что же он говорил?

– Он говорил, что мух на уксус не ловят.

– Санчо тоже говорил это или что-то похожее.

– Но Санчо сделал бы народ Баратарии счастливым, если бы Баратария существовала.

– Государь, ваш предок Генрих Четвертый ловил не только мух, но и волков, свидетельством тому – маршал де Бирон [155] , которому он велел отрубить голову. Поэтому он имел право говорить все, что взбредет на ум. А рассуждая, как он, и поступая при этом по-своему, вы лишаете королевскую власть престижа, которым только она и жива, вы порочите сам ее принцип. Что же станет с королевским величием? Я знаю, «величие» – всего лишь слово, но в этом слове содержатся все королевские добродетели: кто уважает, тот любит, кто любит, тот повинуется.

– Что ж, давайте говорить о величии. – с улыбкой перебил король, – давайте. Вы, например, обладаете большим величием, чем кто бы то ни был, я не знаю в Европе ни одного человека, включая вашу матушку Марию Терезию, кто довел бы науку величия до таких высот, как это сделали вы.

– Понимаю, вы хотите сказать, что мое величие не мешает французскому народу испытывать ко мне омерзение.

– Я не говорю об омерзении, милая Антуанетта, – мягко возразил король, – но вас ведь и в самом деле любят далеко не так, как вы того заслуживаете.

– Государь, – ответила глубоко оскорбленная королева, – вы, словно эхо, повторяете все, что говорится. А между тем я никому не причинила зла, напротив, делала много добра. Почему же меня так ненавидят? Почему не любят? Быть может, дело в том, что есть люди, которые целыми днями твердят: «Королеву не любят»? Вам же прекрасно известно, что достаточно одному голосу сказать так, как сотни голосов примутся повторять, а где сто, там недалеко и до десяти тысяч. Ну, а за ними твердит весь свет: «Королеву не любят»! И в результате ее не любят лишь потому, что один человек сказал: «Королеву не любят».