– Ах, господин Жильбер, вы же знаете, что никакой я не трус.

– Тогда вы останетесь, Бийо, потому что вы еще нужны мне здесь.

– Но там я тоже нужен семье.

– Бийо, Бийо, я думал, вы согласны со мной в том, что у того, кто любит родину, нет семьи.

– Хотел бы я знать, повторили бы вы эти слова, если бы на месте этого юноши оказался ваш сын Себастьен?

И он указал на мертвеца.

– Бийо, – отвечал Жильбер, как истый стоик, – придет день, когда я буду простерт перед моим сыном Себастьеном, как простерт теперь перед нами этот несчастный.

– Тем хуже для него, доктор, если в тот день он останется так же невозмутим, как вы теперь.

– Надеюсь, он превзойдет меня, Бийо, и духом будет тверже, чем я, именно потому, что я буду служить ему примером твердости.

– Так вы хотите, чтобы мальчик привык к виду крови, чтобы в самые нежные годы он освоился с пожарами, виселицами, мятежами, ночными нападениями; чтобы при нем оскорбляли королев, угрожали королям; и когда он станет тверд и холоден, как клинок, вы полагаете, он будет любить вас и почитать?

– Нет, я не хочу, чтобы он все это видел, Бийо, потому-то я и отослал его в Виллер-Котре, но сегодня я почти жалею об этом.

– Как! Жалеете?

– Да.

– А почему сегодня?

– Потому что сегодня он мог бы увидеть, как применяется на практике аксиома о Льве и Крысе, которая для него не более чем басня [191] .

– Что вы имеете в виду, господин Жильбер?

– Я имею в виду, что он увидел бы бедняка фермера, которого случай привел в Париж, человека честного и храброго, не умеющего ни читать, ни писать; человека, который никогда бы не поверил, что его жизнь может пагубным или благотворным образом отразиться на судьбах высокопоставленных особ, на которых он едва осмеливался поднять взгляд; я имею в виду, что он увидел бы этого человека, который однажды уже хотел сбежать из Парижа и теперь хочет этого снова; он увидел бы, как этот самый человек сегодня принял деятельное участие в спасении короля, королевы и обоих королевских детей.

Бийо изумленно уставился на Жильбера.

– Как так, господин Жильбер? – спросил он.

– Как так, мой героический невежда? Я скажу тебе: ты проснулся по первому шуму, ты угадал в этом шуме бурю, готовую обрушиться на Версаль, ты побежал и поднял с постели господина де Лафайета, потому что господин де Лафайет спокойно спал.

– Черт побери, но это же в порядке вещей: он двенадцать часов провел в седле и целые сутки не смыкал глаз.

– Ты привел его в замок, – продолжал Жильбер, – ты увлек его в гущу убийц с криком: «Назад, сволочь! Мститель идет!»

– А и впрямь, – вырвалось у Бийо, – так все и было!

– Ну вот, Бийо, сам видишь: это немалое утешение, друг мой. Пускай ты не спас от гибели этого юношу, зато, быть может, ты предотвратил убийство короля, королевы и двух детей. Неблагодарный! Ты затеял бросить служение родине в тот самый миг, когда родина награждает тебя.

– Но кто узнает о моем поступке, если я сам о нем не подозревал?

– О нем будем знать мы с тобой, разве этого мало?

Бийо на мгновение задумался, потом протянул свою грубую ручищу доктору и сказал:

– Пожалуй, вы правы, господин Жильбер, но, знаете, человек – создание слабое, эгоистичное; вы один, господин Жильбер, и сильны, и великодушны, и неизменны. И кто вас только этому научил?

– Горе, – отозвался Жильбер с улыбкой, в которой было больше печали, чем в рыданиях.

– Чудеса, – заметил Бийо, – а я-то думал, что горе озлобляет.

– Оно озлобляет слабых.

– А если под действием горя я тоже озлоблюсь?

– Может быть, тебя ждет горе, но ты никогда не озлобишься, Бийо.

– Вы уверены?

– Я за тебя ручаюсь.

– Ну, в таком случае… – со вздохом начал Бийо. – В таком случае, я остаюсь, но я знаю, что еще не раз поддамся слабости.

– И всякий раз, Бийо, я буду рядом и поддержу тебя.

– Договорились, – вздохнул фермер.

Потом он в последний раз взглянул на тело барона де Шарни, которое слуги укладывали на носилки, чтобы унести со двора, и вздохнул снова.

– А все-таки какой был красивый мальчик Жорж де Шарни – на серой лошадке, в левой руке корзинка, в правой – кошелек!

XXVII. Отъезд, путешествие и прибытие питу и Себастьена Жильбера

Мы видели, при каких обстоятельствах задолго до описываемых событий было принято решение об отъезде Питу и Жильбера.

Ныне мы намерены ненадолго расстаться с главными действующими лицами нашего повествования и устремиться вслед двум юным путешественникам, а потому надеемся, что читатели позволят нам изложить некоторые подробности отъезда молодых людей, их странствий и прибытия в Виллер-Котре, в которой, по твердому убеждению Питу, изрядно недоставало их обоих.

Питу получил от Жильбера поручение разыскать Себастьена и доставить к отцу. С этой целью Питу усадили в фиакр и доверили его кучеру, подобно тому, как самому Питу доверили Себастьена.

Не прошло и часу, как фиакр привез Питу, а Питу – Себастьена.

Жильбер и Бийо поджидали в квартирке, снятой ими на улице Сент-Оноре, немного не доходя до церкви Успения.

Жильбер сразу же объявил сыну, что нынче вечером уезжает вместе с Питу, и спросил, доволен ли Себастьен, что вновь увидит густые леса, которые так любил прежде.

– Да, отец, – отвечал мальчик, – если вы будете навещать меня в Виллер-Котре, а я буду приезжать к вам в Париж.

– Не беспокойся, дитя мое, – сказал Жильбер, целуя сына в лоб. – Ты же знаешь: теперь я уже не могу жить, не видя тебя.

Питу вспыхнул от радости, когда узнал, что нынче же вечером они уедут.

Он побледнел от счастья, когда Жильбер вложил ему в одну руку обе руки Себастьена, а в другую – десяток луидоров в сорок восемь ливров каждый.

Со священным трепетом он выслушал множество наставлений, преимущественно гигиенического характера, которые прочел ему доктор.

Себастьен потупил печальные глаза, полные слез.

Питу играл и позвякивал луидорами в своем глубоком кармане.

Жильбер вручил Питу, облеченному обязанностями гувернера, письмо.

Это письмо предназначалось аббату Фортье.

Когда доктор завершил свою речь, пришел черед Бийо.

– Господин Жильбер, – сказал он Питу, – доверил тебе дух Себастьена, а я вверяю тебе его тело. Кулаки у тебя имеются, так что, если придется, пусти их в ход.

– Да, – ответил Питу, – а кроме того, у меня есть сабля.

– Не злоупотребляй ею, – продолжал Бийо.

– Я буду милосерден, – сказал Питу.

– Ну, сера тут ни при чем, – возразил Бийо, обманутый созвучием слов.

– Теперь, – сказал Жильбер, – мне осталось лишь рассказать вам, каким образом вы с Себастьеном проделаете весь путь.

– Ну, – воскликнул Питу, – от Парижа до Виллер-Котре всего восемнадцать лье, мы с Себастьеном скоротаем их в беседе.

Себастьен глянул на отца, словно спрашивая, так ли уж весело ему будет все восемнадцать лье проболтать с Питу.

От Питу укрылся этот взгляд.

– Мы будем говорить по-латыни, – сказал он, – и все примут нас за ученых.

Вот о чем мечтало это невинное создание!

А ведь многие на его месте, будь у них в руках десять двойных луидоров, сказали бы:

– Мы купим пряников.

Жильбер на мгновение засомневался.

Он посмотрел на Питу, потом на Бийо.

– Понимаю, – сказал последний. – Вы не уверены, справится ли Питу с ролью вожатого, и опасаетесь доверить ему свое дитя.

– О нет, я доверяю сына не ему, – возразил Жильбер.

– Кому же?

Жильбер возвел глаза к небу, слишком проникнутый вольтерьянством, он не смел ответить.

– Богу.

Но все и так было ясно. Порешили, что план Питу останется без изменений, ибо подразумевает для Жильбера-младшего приятное и не слишком утомительное путешествие, и что на другой день оба они пустятся в дорогу.

Жильбер мог бы отправить сына в Виллер-Котре в одном из тех дилижансов, что в те времена уже курсировали между Парижем и границей, или даже в собственном экипаже; но мы знаем, как он старался уберечь Себастьена от одиночества и задумчивости, а ничто не потворствует одинокому мечтателю с такой силой, как стук колес и покачивание кареты.