Однако поскольку женщины двигались по правому берегу Сены, он поехал по левому.

На площади перед ратушей не было ни одной женщины, зато были мужчины.

Это были национальные гвардейцы, получающие жалованье и не получающие такового, преимущественно солдаты бывшей французской гвардии, которые, перейдя в ряды народа, утратили свои привилегии, переданные ими по наследству королевскому конвою и швейцарцам.

За переполохом, который наделали женщины, последовали удары в набат и теперь уже общий переполох.

Проехав через толпу, Лафайет спешился на нижней ступеньке и, не обращая внимания на вызванные его появлением рукоплескания вперемежку с угрозами, прошел в ратушу и стал диктовать письмо королю относительно утреннего восстания.

Когда он дошел до шестой строки, дверь канцелярии резко распахнулась.

Лафайет поднял взгляд. Депутация гренадер пришла с просьбой, чтобы он их принял.

Лафайет сделал им знак войти.

Они вошли.

Гренадер, которому было поручено держать речь, подошел к столу.

– Генерал, – твердо начал он, – нас послали к вам десять гренадерских рот. Вас мы не считаем предателем, но уверены, что правительство нас предало. Пора со всем этим кончать, мы не можем обращать наши штыки против женщин, требующих от нас хлеба. Продовольственный комитет или ворует, или бездарен, в том и другом случае его необходимо сменить. Народ страдает, и корень зла находится в Версале. Нужно привезти короля в Париж; нужно прогнать фландрский полк и королевских гвардейцев, позволивших себе попирать ногами национальную кокарду. Если король не в силах нести на своей голове корону, пусть отречется, мы коронуем его сына. Назначим регентский совет, и все пойдет к лучшему.

Изумленный Лафайет уставился на оратора. Ему доводилось видеть бунты, доводилось оплакивать убитых, но на этот раз ветер революции впервые в жизни ударил ему в лицо.

Возможность свержения короля, о которой говорил народ, его удивила, вернее, даже озадачила.

– Вот как! – вскричал он. – Значит, вы собираетесь объявить королю войну и заставить его отречься от нас?

– Генерал, – отозвался оратор, – мы любим и чтим своего короля и будем очень огорчены, если он нас покинет, потому что мы и в самом деле его очень любим. Но на худой конец у нас остается дофин.

– Господа, господа, – проговорил Лафайет, – берегитесь, что вы делаете? Вы же посягаете на корону, а мой долг – ее охранять.

– Генерал, – с поклоном отвечал национальный гвардеец, – мы готовы отдать за вас кровь до последней капли. Однако народ страдает, источник зла находится в Версале, поэтому нужно привезти короля в Париж – так хочет народ.

Лафайет понял, что расхлебывать кашу придется ему самому. В таких случаях он никогда не шел на попятный.

Он вышел на середину площади и собрался было обратиться к народу, но крики «На Версаль! На Версаль!» заглушили его слова.

Внезапно со стороны улицы Ваннери послышался мощный гул. Это приехал в ратушу Байи.

Завидя Байи, вся площадь закричала:

– Хлеба! Хлеба! На Версаль! На Версаль!

Лафайет совсем затерялся в толпе, он чувствовал, что людское море волнуется все яростнее и вот-вот поглотит его.

Он принялся рассекать толпу, пытаясь добраться до лошади, словно потерпевший кораблекрушение, который рассекает волны в попытке доплыть до скал.

Это ему удалось. Он вскочил в седло и направил лошадь к крыльцу, но путь к ратуше был закрыт: перед ним стояла стена людей.

– Черт побери, генерал! – раздавались крики. – Вы останетесь с нами.

В то же время вопли «На Версаль!» не стихали.

Лафайет колебался. Конечно, отправившись в Версаль, он может оказаться весьма полезен королю, но сумеет ли он овладеть этой толпой, которая желает, чтобы он ехал вместе с нею? Усмирит ли он эти волны, заставившие его потерять почву под ногами, волны, с которыми он борется, чтобы спастись самому?

Внезапно с крыльца сбежал какой-то человек с письмом и принялся так ловко орудовать в толпе руками, ногами и в особенности локтями, что вскоре уже стоял рядом с Лафайетом.

Это был неутомимый Бийо.

– Держите, генерал, – сказал он. – Это вам от «трехсот».

Так прозвали в Париже выборщиков.

Лафайет сломал печать и начал читать про себя, но двадцать тысяч глоток взревели:

– Письмо! Письмо!

Лафайет был вынужден читать вслух. Он поднял руку, призывая толпу замолчать. В тот же миг, словно по мановению волшебной палочки, страшный шум сменился полной тишиной; Лафайет отчетливо стал читать нижеследующее письмо:

Бедняга Лафайет не выдвигал перед выборщиками никаких доводов, они просто воспользовались случаем и решили переложить часть ответственности за происходящее на его плечи. Но люди и в самом деле поверили, что доводы имели место, и, поскольку это совпадало с их желаниями, раздались крики:

– Да здравствует Лафайет!

И Лафайет, побледнев, крикнул:

– На Версаль!

Пятнадцать тысяч мужчин последовали за ним, горя энтузиазмом более молчаливым, но и более угрожающим, чем тот, каким были охвачены ушедшие перед ними женщины.

Все они должны были встретиться в Версале и просить у короля те крохи хлеба, что упали со стола королевских гвардейцев во время пиршества в ночь с 1 на 2 октября.

XXI. Версаль

В Версале, по обыкновению, понятия не имели о том, что происходит в Париже.

После описанных нами сцен, которым королева на следующий день во всеуслышание порадовалась, ее величество изволили отдыхать. У нее была своя армия, свои сеиды, она сочла врагов и теперь хотела вступить в бой.

Разве не должна была она отомстить за поражение 14 июля? Разве не должна была заставить двор и себя самое забыть о поездке короля в Париж, из которой он вернулся с трехцветной кокардой на шляпе?

Несчастная женщина! Она и не подозревала, какое путешествие предстоит совершить ей самой.

После размолвки с Шарни королева с ним больше не разговаривала. Она подчеркнуто обращалась с Андреа с былым дружелюбием, которое ненадолго померкло было в ее сердце и погасло навсегда в сердце ее соперницы.

Что же касается Шарни, то она не оборачивалась и не смотрела в его сторону, за исключением тех случаев, когда ей требовалось сказать ему что-либо относительно его службы или отдать какое-то распоряжение.

Однако в немилость к королеве не впало все его семейство: утром того дня, когда парижане направились в Версаль, она вела весьма нежную беседу с юным Жоржем де Шарни, вторым из троих братьев, тем самым, который, в отличие от Оливье, давал ей воинственные советы, когда пришла весть о взятии Бастилии.

Дело было так. Около девяти утра этот молодой офицер шел по галерее, чтобы сообщить егермейстеру, что король собирается поохотиться, когда Мария Антуанетта, только что прослушавшая мессу в дворцовой церкви, заметила его и подозвала к себе.

– Куда это вы так спешите, сударь? – полюбопытствовала она.

– Я увидел ваше величество и уже не спешу, – ответствовал Жорж. – Напротив, я остановился и покорно ожидаю, что ваше величество окажет мне честь и заговорит со мной.

– Но это, надеюсь, не помешает вам, сударь, ответить мне и сказать, куда вы идете?

– Государыня, – ответил Жорж, – я состою в эскорте; его величество собирается на охоту, и я собираюсь договориться с егермейстером о месте встречи.

– Вот как! Король и сегодня охотится, – проговорила королева, глядя на большие черные тучи, шедшие со стороны Парижа. – Напрасно. Погода, похоже, не из лучших, не правда ли, Андреа?

– Да, ваше величество, – рассеянно ответила молодая женщина.

– А вы другого мнения, сударь?

– Нет, государыня, но король так пожелал.